Лукиан прометей или кавказ краткое содержание. И.М. Тронский. История античной литературы: Лукиан. Переход от софистики к философии

ЛУКИАН

Лукиан – это замечательное и, можно сказать, небывалое явление в античной литературе. Конечно, у Лукиана нет специального раздела эстетики, как нет его и вообще нигде в античной литературе. Тем не менее само искание эстетики как системы свойственно Лукиану в глубочайшей степени. Для того чтобы это понять, нужно только отказаться от тех ходячих представлений о Лукиане, которые сводят его на простого и плоского сатирика или юмориста и игнорируют невероятную психологическую сложность, которую у него приходится констатировать. В связи с этим необходимо остановиться на обзоре периодов его творческого развития, в то время как подобный анализ мы часто игнорировали, занимаясь изучением других античных писателей. Периоды эти интересны тем, что они свидетельствуют об огромной заинтересованности Лукиана и в риторике, и в этике, и в обрисовке чрезвычайно сложной структуры психического развития человека, и в использовании самых разнообразных художественных жанров. Анализ периодов творчества Лукиана свидетельствует также о его постоянных метаниях, и об его колоссальном чувстве социального зла, и о собственной жалкой слабости и неспособности бороться с этим злом, о какой-то постоянной неопределенности, граничащей с эстетическим и психологическим разложением.

Если мы будем исходить из того, что первые два века нашей эры вообще полны хаотических исканий и что в те времена талантливым умам предносился какой-то возвышенный эстетический идеал, которого они не могли достигнуть, то о Лукиане все это нужно сказать в первую очередь; Лукиан известен как критик мифологии. Но уже беглый просмотр его соответствующих сочинений свидетельствует о том, что критикуемый им миф он трактует чрезвычайно плоско, бессодержательно и в комически-бытовом плане. Это, конечно, не имеет ничего общего с древней мифологией, которой Лукиан почти не касался. Но бурление умственных страстей, которыми переполнены его произведения, ярко свидетельствует о стремлении Лукиана к каким-то высочайшим идеалам, которых он достичь не может, которые снижает до комически-бытового плана и о невозможности достижения которых он, в конце концов, только жалко горюет, будучи близок к полному моральному и философскому разложению. Картина творчества такого писателя, безусловно, играет для нас огромную роль, и для истории эстетики мы находим здесь необычайно интересный фактический материал .

§1. Общие сведения

1. Общий обзор деятельности Лукиана

Лукиан родился в городе Самосате, то есть был по происхождению сирийцем. Годы его жизни невозможно установить с точностью, но приблизительно это были 120-180-е годы н.э. Биография его почти неизвестна, а то немногое, что известно, черпается из смутных указаний в его же собственных произведениях. Он не пошел по пути своего отца-ремесленника и своего дяди-скульптора, но стал стремиться к получению гуманитарного образования. Переселившись в Грецию, он прекрасно изучил греческий язык и стал странствующим ритором, читая собственные произведения перед широкой публикой в разных городах империи. Одно время он жил в Афинах и был преподавателем риторики, а в пожилом возрасте занял высокооплачиваемую должность судейского чиновника в Египте, на которую был назначен самим императором.

До нас дошло с именем Лукиана восемьдесят четыре произведения, которые можно с некоторой уверенностью разделить на три периода. Однако полную точность этой периодизации установить нельзя, ввиду того что датировка большинства произведений весьма приблизительная, так что распределение трактатов по периодам может быть различным. Из трактатов приведем только главнейшие.

Первый период литературного творчества Лукиана можно назвать риторическим. Продолжался он, вероятно, до 60-х годов. Скоро, однако, Лукиан стал испытывать разочарование в своей риторике (это разочарование, насколько можно судить по его собственному заявлению, он пережил уже в сорокалетнем возрасте) и переходит к философским темам, хотя профессиональным философом он не был.

В течение этого второго, философского, периода своей деятельности – вероятно, вплоть до конца 80-го года – Лукиан занимался множеством разных тем, из которых в первую очередь необходимо отметить его многочисленные сатирические произведения против мифологии, доставившие ему мировую славу, а также ряд трактатов против философов, суеверия и фантастики.

Третий период его деятельности характеризуется частичным возвратом к риторике, интересом к эпикурейской философии и явно выраженными чертами разочарования.

Заняв большой пост судейского чиновника, Лукиан не чуждался лести тогдашним властителям, несмотря на то что сам жесточайшим образом разоблачал унижения философов перед богатыми людьми. Недостаток положительных убеждений всегда приводил Лукиана к большой ограниченности его критики, и это особенно стало заметно в последний период творчества. Едва ли, однако, это можно считать виной самого Лукиана. В лице Лукиана приходила к самоотрицанию вообще вся античность; не только он, но и все рабовладельческое общество, к которому он принадлежал, постепенно лишалось всяких перспектив, поскольку старые идеалы были давно утрачены, а привыкать к новым (а таково было возникшее всего за каких-либо сто лет до Лукиана христианство) было нелегко, для этого нужно было не только больше времени, но и большой социальный переворот.

2. Первый риторический период

С развитием римского абсолютизма риторика должна была потерять то огромное общественно-политическое значение, которое ей принадлежало в период республики в Греции и в Риме. Тем не менее античная тяга к красивому слову никогда не покидала ни греков, ни римлян. Но в период империи эта риторика отрывалась от жизни, ограничивалась формалистическими упражнениями и преследовала цели исключительно художественные, завлекательные для всех любителей словесности. Начав с риторики, Лукиан и создает длинный ряд речей фиктивного содержания, подобно тому как вообще в те времена в риторских школах писали сочинения на заданную тему ради упражнения в стиле и ради создания декламационного эффекта у читателей и слушателей. Такова, например, речь Лукиана под названием "Лишенный наследства", где доказываются права на наследство для вымышленного лица, потерявшего эти права по семейным обстоятельствам. Такова речь "Тираноубийца", где Лукиан казуистически доказывает, что после убийства сына тирана и после самоубийства по этому поводу самого тирана убийца сына тирана должен считаться убийцей самого тирана.

Часто указывается, что даже и в этот риторический период Лукиан не оставался только ритором, но кое-где уже начинал проявлять себя и как философ, пользующийся диалогической формой. В "Учителе красноречия" (гл. 8) различается высокая и вульгарная, невежественная риторика. В речи "Похвала мухе" находим сатиру на риторические похвальные речи, потому что здесь такой предмет, как муха, восхваляется самым серьезным образом, с приведением цитат из классической литературы, подробно расписываются у мухи голова, глаза, лапки, брюшко, крылья.

3. Переход от софистики к философии

У Лукиана, далее, имеется группа произведений второй половины 50-х годов, которые еще не содержат прямых философских суждений, но которые уже нельзя назвать чисто риторическими, то есть преследующими только красивую форму изложения.

Сюда относятся: а) критически-эстетическая группа "Зевксис", "Гармонид", "Геродот", "О доме" и б) комические диалоги – "Прометей, или Кавказ", "Разговоры богов", "Разговоры гетер", "Морские разговоры".

В "Зевксисе" мы находим описание картин известного живописца Зевксиса. Тут похвала по существу, поскольку ее предметом является на этот раз то, что имеет эстетическую ценность, и притом для самого же Лукиана. В трактате "О доме" восхваляется какое-то красивое здание; похвала ведется в форме диалога. Диалог был в Греции исконной формой философского рассуждения. Здесь – прямое переходное звено от риторики похвальных речей к философскому диалогу.

В комических диалогах широко развернулся талант Лукиана как сатирика и комика.

"Прометей, или Кавказ" является блестящей защитительной речью Прометея, направленной против Зевса. Как известно, Прометей, по воле Зевса, был прикован к скале на Кавказе. По форме это вполне риторическое произведение, способное еще и теперь производить эффектное впечатление своей аргументацией и композицией. По существу же это произведение весьма далеко от пустой и бессодержательной риторики, поскольку в нем мы находим уже начало глубокой критики мифологических воззрений древних и виртуозное ниспровержение одного из самых значительных мифов классической древности. Другое произведение Лукиана этой же группы и тоже с мировой известностью – это "Разговоры богов". Здесь находим весьма краткие разговоры богов, в которых они выступают в самом неприглядном обывательском виде, в роли каких-то очень глупых мещан с их ничтожными страстишками, любовными похождениями, всякими низменными потребностями, корыстолюбием и чрезвычайно ограниченным умственным горизонтом. Лукиан не выдумывает никаких новых мифологических ситуаций, но использует только то, что известно из традиции. То, что некогда имело значительный интерес и выражало глубокие чувства греческого народа, после перенесения в бытовую обстановку получало комическую, вполне пародийную направленность. "Разговоры гетер" рисуют пошлый и ограниченный мир мелких любовных приключений, а в "Морских разговорах" опять пародийная мифологическая тематика. Диалог всех этих произведений сведен со своего высокого пьедестала классической литературной формы философских рассуждений.

4. Философский период

Для удобства обзора многочисленных произведений этого периода их можно разбить на несколько групп.

а) Менипповская группа: "Разговоры в царстве мертвых", "Дважды обвиненный", "Зевс трагический", "Зевс уличаемый", "Собрание богов", "Менипп", "Икароме-нипп", "Сновидение, или Петух", "Тимон", "Харон", "Переправа, или Тиран".

Менипп был весьма популярным философом III в. до н.э., принадлежавшим к школе киников; киники требовали полного опрощенчества, отрицания всякой цивилизации и свободы от всех тех благ, за которыми обычно гоняются люди. Лукиан, несомненно, в течение некоторого времени сочувствовал этой кинической философии. Так, в "Разговорах в царстве мертвых" изображены умершие, страдающие от потери богатства, и только Менипп и другие киники остаются здесь веселыми и беззаботными, причем проповедуется простота жизни.

Из этой группы произведений Лукиана особенно острым характером отличается "Зевс трагический", где боги тоже изображены в пошлом и ничтожном виде, а некий эпикуреец забивает своими аргументами стоика с его учением о богах и насаждаемой ими целесообразности мировой истории. "Трагедия" Зевса заключается здесь в том, что в случае победы атеистов боги не будут получать положенных для них жертв и потому должны будут погибнуть. Но победа эпикурейца, оказывается, ничего не значит, так как на земле имеется еще достаточно глупцов, которые продолжают верить в Зевса и прочих богов.

б) Сатира на лжефилософов содержится в произведениях Лукиана: "Корабль, или Желания", "Киник", "Продажа жизней", "Учитель красноречия" (последние два произведения, возможно, относятся еще к концу риторического периода).

Лукиана интересовало несоответствие жизни философов тем идеалам, которые они проповедовали. В этом отношении находим много материала в произведении "Пир", где философы разных школ изображены прихлебателями и льстецами у богатых людей, проводят жизнь в кутежах и похождениях, а также во взаимных ссорах и драках. Некоторые ученые полагали, что в этой критике философов Лукиан оставался приверженцем кинизма с его протестом против излишеств цивилизации и защитой малоимущих слоев населения.

в) Сатира на суеверие, лженауку и фантастику содержится в трактатах: "Любитель лжи", "О смерти Перегрина" (после 167 г.), "О жертвах", "О приношениях", "О скорби", "Лукий, или Осел", "Как писать историю" (165 г.). Специально против узколобых риторов и школьных грамматиков – "Лексифан", "Парасит", "Лжец".

Особенного внимания заслуживает небольшой трактат "О смерти Перегрина". Обычно этот трактат рассматривается как документ из истории раннего христианства, потому что изображенный здесь герой Перегрин одно время состоял в христианской общине, увлекал ее своим учением и поведением и пользовался ее защитой. Это совершенно правильно. Среди ранних христианских общин, несомненно, могли быть такие, которые состояли из легковерных простачков и поддавались всякого рода влияниям, не имевшим ничего общего с доктриной самого христианства. Но о христианах здесь содержится всего несколько фраз: христианская община отлучила от себя Перегрина и тем самым, с точки зрения самого Лукиана, доказала свою полную чуждость этому Перегрину. Несомненно, больше дает сам этот лукиановский образ Перегрина, который еще и теперь способен потрясать воображение читателя.

Перегрин начал свою жизнь с распутства и отцеубийства. Одержимый честолюбием, он обходил города в виде какого-то пророка – чудотворца и проповедника небывалых учений. Он был жаден до денег и страдал обжорством, хотя в то же самое время стремился быть и аскетом, проповедуя самые высокие идеалы. Это – киник со всеми присущими этим философам чертами, включая крайнее опрощенчество и вражду к "другим" философам. Лукиан пытается изобразить его элементарным шарлатаном, использующим людское суеверие в корыстных целях, главным образом ради умножения своей славы. Издевательство Лукиана над изображенным у него Перегрином весьма злобное, порой весьма тонкое и говорит о ненависти писателя к своему герою. Тем не менее то, что Лукиан фактически рассказал о своем Перегрине, рисуя этого последнего шарлатаном, далеко выходит за пределы обычного жульничества. Перегрин – это самая невероятная смесь порочности, честолюбия и славолюбия, аскетизма, веры во всякого рода сказочные чудеса, в свою божественность или, по крайней мере, особую небесную предназначенность, желания властвовать над людьми и быть их спасителем, отчаянного авантюризма и безбоязненного отношения к смерти и силы духа. Это смесь невероятного актерства, самопревознесения, но и самоотверженности. В конце концов, чтобы еще больше прославиться, он хочет кончить жизнь самосожжением, но как-то не верится постоянным утверждениям Лукиана, что Перегрин делает это только для славы. Незадолго перед самосожжением он вещает о том, что его золотая жизнь должна кончиться золотым венцом. Своей смертью он хочет показать, что такое настоящая философия, и хочет научить презирать смерть. В торжественной обстановке устраивается для Перегрина костер. С бледным лицом и в исступленном виде перед костром в присутствии возбужденной толпы он обращается к своим умершим отцу и матери с просьбой его принять, причем его охватывает дрожь, а толпа гудит и кричит, требуя от него то немедленного самосожжения, то прекращения этой казни.

Сожжение происходит ночью при лунном свете, после того как верные ученики Перегрина – киники в торжественной обстановке зажигают свезенные дрова, и Перегрин бесстрашно бросается в огонь. Говорят, что потом его видели в белом одеянии с венком священной маслины, радостно гуляющим в храме Зевса в Олимпийском портике. Заметим, что свое самосожжение Перегрин устроил не в каком другом месте и не в какое другое время, как именно на Олимпийских играх.

Это потрясающая картина индивидуальной и социальной истерии, с большим талантом нарисованная у Лукиана, расценивается самим писателем весьма плоско и рационалистически. Всю эту чудовищную патологию духа Лукиан понимает только как стремление Перегрина к славе. О Лукиане и его религиозном скептицизме Энгельс писал: "Одним из наших лучших источников о первых христианах является Лукиан из Самосаты, этот Вольтер классической древности, который одинаково скептически относился ко всем видам религиозных суеверий и у которого поэтому не было ни религиозно-языческих, ни политических оснований относиться к христианам иначе, чем к любому другому религиозному объединению. Напротив, он их всех осыпает насмешками за их суеверие, – почитателей Юпитера не меньше, чем почитателей Христа; с его плоско-рационалистической точки зрения и тот и другой вид суеверий одинаково нелепы" 57 . Вышеприведенное суждение Энгельса необходимо объединять также и с литературной характеристикой Перегрина. Другие произведения этой группы, особенно "Любитель лжи", "О сирийской богине" и "Лукий, или Осел", талантливейшим образом разоблачая тогдашнее суеверие, тоже далеко выходят за рамки простой идеологической критики. Трактат "Как писать историю" разоблачает другую сторону невежества, а именно, антинаучные методы историографии, которые не считаются с фактами и заменяют их риторически-поэтической фантазией в противоположность здравому подходу к ним писателей периода классики – Фукидида и Ксенофонта.

г) Критически-эстетическая группа произведений Лукиана этого периода содержит трактаты: "Изображения", "Об изображениях", "О пляске", "Две любви" – и относится больше к истории эстетики или вообще культуры, чем специально к литературе.

д) Из моралистической группы произведений того же периода назовем "Гермотим" (165 или 177 г.), "Нигрин" (161 или 178 г.), "Жизнеописание Демонакта" (177-180 гг.). В "Гермотиме" весьма поверхностно критикуются стоики, эпикурейцы, платоники, причем киники тоже не составляют для Лукиана никакого исключения. Зато в "Нигрине" заметно редчайшее у Лукиана уважение к философии, и притом к платоновской философии, проповедником которой как раз изображен здесь Нигрин. Правда, и здесь Лукиана интересовала по преимуществу критическая сторона проповеди Нигрина, громившего тогдашние римские нравы не хуже великих римских сатириков.

5. Поздний период

Третий период деятельности Лукиана характеризуется частичным возвратом к риторике и, несомненно, чертами упадка и творческой слабости.

Новостью является частичный возврат Лукиана к риторике. Но риторика эта поражает своей бессодержательностью и мелкотой тематики. Таковы небольшие трактаты "Дионис" и "Геракл", где уже отсутствует прежняя лукиановская острота и сила сатирического изображения. Пустой схоластикой занимается он и в трактате "Об ошибке, совершенной при поклоне". В трех произведениях – "Сатурналии", "Кроносолон", "Переписка с Кроносом" – рисуется образ Кроноса в виде старого и дряблого эпикурейца, который отбросил всякие дела и проводит жизнь в гастрономических удовольствиях. По-видимому, сам Лукиан сознавал свое падение, потому что ему пришлось написать "Оправдательное письмо", где он уже не осуждает, а оправдывает состоящих на жалованье и где защищает даже самого императора, получающего жалованье от своего собственного государства. В трактате "О назвавшем меня Прометеем красноречия" Лукиан высказывает опасение, как бы ему не оказаться Прометеем в духе Гесиода, прикрывающим свой "комический смех" "философической важностью".

Просмотров: 889
Категория: ,

ГРЕЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА ПЕРИОДА РИМСКОГО ВЛАДЫЧЕСТВА

Во II и I веках до н.э. начинается экспансия Рима на восток., в Грецию и страны эллинизма. Римская Ресублика хищнически эксплуатировала внеиталийские владеня – “провинции”, во главе которых стоял ежегодно меняющийся наместник – “проконсул”. Состоятельная верхушка греческих областей поддерживала римский порядок, т.к. римские легионы защищали ее от “низов”.

Деятели греческой культуры стали переселяться в Рим. Греческий язык стал языком высшего общества в Риме. Только Александрия еще держалась как научный центр, а центром искусства в начале I века был демократический Родос.

С падения Египта (30 г. до н.э.) и установления Римской империи восточные области эллинистического мира стали испытывать некоторый под’ем. Этот период иногда называют греческим Возрождением П века. Возникает новая религия – христианство, сочетающееся с эллинистическими легендами о богах.

Уроженец Херонеи в Беотии, Плутарх получил образование в Афинах, был домоседом и любителем чтения. Из его друзей и учеников образовалась небольшся академия, которая просуществовала еще около 100 лет после его смерти.

Римские связи и романофильские убеждения снискали ему расположение Траяна и Адриана, звание консуляра и, на склоне лет, прокуратора Ахайи. Плутарх был принят в коллегию дельфийских жрецов. Дельфийцы и херонейцы совместно поставили ему памятник, а в Херонейской церкви поныне показывают “кресло Плутарха”.

Из 227 названий его произведений сохранилось 150. Произведения Плутарха принято разделять на 2 категории: 1. moralia – “моральные трактаты” и 2. биографии. Термин moralia об’единяет всевозможные темы – религии, философии, педагогики, политики, гигиене, психологии животных, музыки, литературы. Интересны его рассуждения об этических вопросах – болтливости, любопытстве, ложном стыде, братской любви, любви к детям и т.д.

Значение Плутарха для нового времени основано на “Параллельных жизнеописаниях”, серии парных биографий греческих и римских деятелей. Иногда они заключаются “сравнением”. Есть и несколько отдельных биографий. Подбор исторических фигур иногда сам напрашивается (например, Александр Македонский и Юлий Цезарь), иногда – довольно искусственный. До нас дошли 23 пары, т.е. 46 биографий.

Внешние события, изложенные в биографии, по мнению Плутарха, больше раскрывают характер героя, чем его характеристика.

В Предисловии он предупреждает, что пишет биографию, а не историю. Незначительный поступок, фраза, шутка иногда больше выявляет характер, чем битвы или осады городов. Поэтому в его биографиях есть место и шуткам, и историческим анекдотам, даже сплетням. При этом ему удается оставаться моралистом. Он не ограничивается положительными героями, наряду с доблестями он описывает и пороки великих.

Популярность Плутарха всегда была огромна. Его “Жизнеописания” оказали огромное влияние на многих великих авторов – от Эразма, Рабле, Шескспира, Монтеня, Корнеля, Расина, Руссо – до наших дней.

Плутарх в 46-127 гг.

Он обратился к жанру биографии, следуя за эллинистическо-римской традицией, которая проявляла живой интерес к личности полководцев, императоров, прославленных как высокими подвигами, так и своими злодеяниями. Плутарх написал 50 жизнеописаний, 46 из которых парные биографии греков и римлян, заключающиеся в сравнительной характеристике героев. Для Плутарха в равной мере велики деятели и Греции и Рима. Он чётко разграничивает задачи историка и биографа. Плутарху важно понять, человека в быту, в частной жизни. Он стремиться и к реалистичности, хотя о дурном и низком, не считает нужным рассказывать. Большую роль он отводит наукам и воспитанию. Жизнь человека он воспринимает в духе эллинестических традиций: как борьбу с судьбой. Плутарх стремится выделить наиболее яркие черты в характере не только человека, но даже целого народа. Плутарх - мастер психологических деталей, даже часто символичных. Ценит внутреннюю красоту человека, несчастного, замученного и утерявшего всю свою внешнюю прелесть. Плутарх не только острый наблюдатель, он умеет набросать широкое трагическое полотно. Он не забывает уведомить читателя, что трагические события подготовлены богами. Трагизм человеческой жизни рисуется как результат превратностей и закономерностей судьбы. Он придаёт своему произведению в чём-то декоративную окраску. Понимает жизнь как театральное представление, где разыгрываются кровавые драмы и весёлые комедии. А все это немыслимо без чувства греческого и римского патриотизма. Он не докучает читателю моралью, стремится захватить выразительностью. Стиль отличается благородной сдержанностью

Сравнительные жизнеописания Плутарха

Плутарх в 46-127 гг. Он обратился к жанру биографии, следуя за эллинистическо-римской традицией, кот. проявляла живой интерес к личности полководцев, императоров, прославленных как высокими подвигами, так и своими злодеяниями. Плутарх написал 50 жизнеописаний, 46 из которых парные биографии греков и римлян, заключающиеся в сравнительной х-ке героев. Для Плутарха в равной мере велики деятели и Греции и Рима. Он четко разграничивает задачи историка и биографа. Плутарху важно понять человека в быту, в частной жизни. Он стремиться и реалистичности, хотя о дурном и низком не считает нужным рассказывать. Большую роль отводит наукам и воспитанию. Жизнь человека он воспринимает в духе эллинистических традиций: как борьбу с судьбой.

Почти все биографии строятся примерно по одинаковой схеме: происхождение героя, его род, семья, юных годах, воспитании, деятельности и смерти. Таким образом перед нами рисуется жизнь человека в морально-психологическом аспекте с выделением нескольких сторон, важных для авторского замысла. Иногда биография замыкается обстоятельным заключением с обращением к другу, а иногда просто обрывается. Некоторые биографии до предела насыщены занимательными анекдотами и афоризмами. Плутарх стремится выделить наиболее яркие черты в характере не только человека, но даже целого народа. Плутарх-мастер психологических деталей, даже часто символичных. Ценит внутреннюю красоту человека, несчастного, замученного и утерявшего всю свою внешнюю прелесть. Плутарх не только острый наблюдатель, он умеет набросать широкое трагическое полотно. Он не забывает уведомить читателя, что трагические события подготовлены богами. Трагизм человеческой жизни рисуется как результат превратностей и закономерностей судьбы. Он придает своему произведению в чем-то декоративную окраску. Понимает жизнь как театральное представление, где разыгрываются кровавые драмы и веселые комедии. А все это не мыслимо без чувства греческого и римского патриотизма. Он не докучает читателю моралью, стремиться захватить выразительностью. Стиль отличается благородной сдержанностью.

"Серьезно - смешные" произведения Лукиана: критика мифологии и религии в его "Разговорах" и речах.

120 г н.э. - 185 г. н.э. Родился в Самостате в Сирии. Будучи сирийцем по происхождению, Лукиан в совершенстве овладел греческим, на котором написаны все его сочинения. Лукиан сменил немало занятий: был учеником скульптора, занимался риторикой, адвокатской практикой, позднее серьезно увлекся философией. Творческое наследие Л. весьма обширно - сохранилось более 80 его произведений, значительное место среди них занимает сатирический диалог. В своих произв. Л. подвергает критике различные стороны идеологической жизни поздней античности: риторику, филофию, историю, религию. Критика религии как языческой, так и зарождающей христианской.

"Прометей или Кавказ" является блестящей защитительной речью Прометея, направленной против Зевса. Как известно, Прометей, по воле Зевса, был прикован к скале на Кавказе. По форме это вполне риторическое произведение, способное еще и теперь производить эффектное впечатление своей аргументацией и композицией. По существу же это произведение весьма далеко от бессодержательной риторики, поскольку в нем мы находим критику мифологических воззрений древних и ниспровержение одного из самых значительных мифов классической древности.

Другое произведение Лукиана этой же группы - это "Разговоры богов". Здесь мы находим весьма краткие разговоры богов, в котором они выступают в самом неприглядном виде, в роли каких - то очень глупых мещан с их ничтожными страстями, любовными похождениями, ограниченным умом. Л. не выдумывает никаких новых мифолог. ситуаций, но использует только то, что известно из традиции. то, что некогда имело значительный интерес и выражало глубокие чувства греческого народа, после перенесения на бытовую почву получало комическую, вполне пародийную направленность. "Разговоры гетер" рисуют пошлый, ограниченный мир мелких любовных приключений, а в "Морских разговорах" опять пародийная мифологическая тематика. см. текст

Лукиан Архаистические тенденции и стремление к возрождению былого величия греческой литературы способствовали развитию красноречия и возникновению риторических школ. Основой общего образования вновь объявляется риторическое, конкурирующее с философией. Странствующие ораторы, выступавшие с торжественными публичными речами на народных или религиозных праздниках, называли себя софистами, подчеркивая этим значение своей профессии и ее историческую преемственность.

Расцвет этой, так называемой второй софистики относится ко II в. н. э., а ее основными центрами явились греческие города Малой Азии. Внешний блеск и театральность таких речей, сочетавшиеся с тщательной отделкой языка и нарочитым подражанием классическим образцам, в первую очередь Демосфену, еще больше оттеняли их полную идейную бессодержательность. Прославленными мастерами второй софистики считались Герод Аттик и Элий Аристид. Последний настолько упивался своим формальным искусством, что даже с полным безразличием относился к тому, где и о чем нужно было говорить. Он в совершенстве владел языком классической художественной прозы и претендовал на роль второго Платона или Демосфена.

Современником Элия Аристида был великий сатирик древности Лукиан (117 - около 180 гг. н. э.), которого Энгельс назвал Вольтером классической древности. 66

Лукиан родился в сирийском городе Самосате на реке Евфрате и в детстве не знал греческого языка. Юношей он поступил учеником к скульптору, но затем увлекся риторикой и стал странствующим оратором. Он достиг вершин софистического мастерства, но разочаровался в этом праздном занятии и увлекся философией. Вскоре со свойственным ему пылом он также начал разоблачать несостоятельность философии, как до этого издевался над риторикой, искусством и литературой своего времени. Лукиан много путешествовал, а под старость поселился в Александрии, где занимал пост крупного правительственного чиновника.

До нас дошло более 70 произведений Лукиана, различных по содержанию и по жанрам. Некоторые произведения составлены в форме писем, в эпистолярном жанре, очень распространенном среди представителей второй софистики, другие- в форме диалогов, третьи - жанровых сценок и так далее. Как типичный софист, прошедший хорошую школу, Лукиан блестяще постиг все тонкости софистического стиля: безукоризненность внешней отделки, легкость и живость повествования. Но уже в ранних произведениях Лукиана, относящихся ко времени его увлечения софистикой, ощутимо то особое остроумие, в котором предвосхищается будущий сатирик. Почти пародийно звучит энкомий (торжественная речь) - "Похвала мухе". По всем правилам софистического искусства Лукиан славословит обыкновенную муху. Песня мухи напоминает звук "медовой флейты". Храбрость ее выше всякого описания, так как "пойманная... она не сдается, но наносит укусы". Ее вкус следует считать образцовым, ведь она первой стремится "отведать от всего" и "добыть мед с красоты".

Философский догматизм, лицемерие и грубость философов Лукиан разоблачает во многих произведениях. Например, в диалоге "Продажа жизней" Зевс и Гермес бойко распродают с аукциона руководителей философских школ, давая каждому соответствующую характеристику. В послании-памфлете "О философах, состоящих на жаловании", говорится о тех философах, которые играют роль шутов и прихлебателей при знатных покровителях и, рассуждая о нравственности, забывают о ней в применении к самим себе.

Особенно беспощаден Лукиан к религии. Его едкая сатира разоблачает отживающую античную религию с ее нелепыми обрядами и многочисленными антропоморфными богами, религиозные суеверия и философское богословие. Не щадит Лукиан и возникающее христианство, в котором видит одно из грубейших суеверий. В коротких диалогических сценках, объединенных общим заглавием "Разговоры богов", Лукиан описывает мифологические ситуации так, как они могли бы представляться современному обывателю. Божественный величественный Олимп, местопребывание древних богов, превращается у Лукиана в захолустье, где ссорятся, обжираются, дерутся, обманывают друг друга и прелюбодействуют глупые, жадные и развратные жители. Подобно кумушкам-соперницам, спорят Гера, жена Зевса, и его любовница богиня Латона. Миф о суде Париса становится пикантной бытовой сценкой встречи хитрого пастуха с тремя красотками. Из мифов о чудесном рождении Афины и Диониса Лукиан делает веселые фарсы с незадачливой роженицей Зевсом в главной роли. Замечательной антирелигиозной сатирой является "Зевс трагический", написанный в менипповом стиле. На Олимпе царит паника, вызванная тем, что на земле идет философский диспут о существовании богов. Каждый из богов говорит в свойственной ему манере, кто в стихах, кто в прозе. Так как никто из богов, даже сам прорицатель Аполлон, не может предрешить исход спора, боги приоткрывают небесные ворота и подслушивают, но ничего не могут понять в бессвязных речах философов. Им остается только утешаться тем, что на свете еще много глупцов, которые не станут сомневаться в их существовании, поэтому доходам богов пока не грозит опасность.

"Богам Греции, которые были уже раз - в трагической форме - смертельно ранены в "Прикованном Прометее" Эсхила,- писал Маркс, - пришлось еще раз - в комической форме - умереть в "Беседах" Лукиана. Почему таков ход истории? Это нужно для того, чтобы человечество весело расставалось со своим прошлым". 67

Тех шарлатанов, которые, обманывая невежественных и доверчивых людей, выдавали себя за спасителей и пророков, Лукиан высмеивает в сатирическом жизнеописании "Александр, или - Лжепророк", пародируя распространенный в то время жанр "жития", и в письме "О кончине Перегрина". Перегрин в поисках славы примкнул к секте христиан, и те "почитали его как бога, прибегали к его помощи как законодателя и избрали своим покровителем". Когда же он почувствовал близость неизбежного разоблачения, то подверг себя самосожжению, чтобы укрепить пошатнувшийся авторитет и инсценировать вознесение.

Христианская церковь не могла простить Лукиану его насмешек и отплатила писателю сочинением легенды, согласно которой его растерзали собаки, посланные богом за то, что он "лаял против истины".

Много внимания Лукиан уделял литературной критике и проблемам литературного творчества. Среди произведений, целиком посвященных этим вопросам, особенно интересна "Правдивая история" - пародия на фантастические повести, которыми зачитывались тогда любители развлекательного чтения. Герой повести терпит кораблекрушение и попадает на луну. Жители луны воюют с жителями солнца. Герой принимает участие в войне, примиряет враждующие стороны и благополучно возвращается на землю.

Лукиан по праву считается одним из самых замечательных сатириков в мировой литературе. Однако творчество его несет на себе следы неизбежной исторической ограниченности, преодолеть которую писатель не смог. Его сатире, остроумной и изящной, недостает глубокого идейного содержания. Конечно, Лукиан неизмеримо выше всех представителей второй софистики, достижения которых он использует наряду с лучшими традициями греческой культуры. Дыхание времени заката античной культуры ощущается также в том, что Лукиан не имеет положительной программы. Он сам формулирует свое нехитрое мироотношение: "Считая все пустым вздором, преследуй только одно: чтобы настоящее было удобно; все прочее минуй со смехом и не привязывайся ни к чему прочно".

Несмотря на сопротивление христианской церкви, сатира Лукиана пользовалась большой известностью. В XV в. с ней знакомится Европа. Лукианом зачитываются итальянские гуманисты, ему подражают Рейхлин и Эразм Роттердамский ("Похвала глупости"), Томас Мор, Сервантес, Рабле и Свифт. В России первым переводчиком Лукиана был Ломоносов.

Плутарх Одно из первых мест среди деятелей позднегреческой литературы принадлежит Плутарху (46-120 гг. н. э.), уроженцу города Херонеи в Беотии. Плутарх получил прекрасное образование в Афинах, увлекался философией, естественными науками, риторикой, но больше всего интересовался вопросами морали и воспитания. Он принимал активное участие в общественной жизни своей родины и пользовался большим авторитетом у римлян, получив даже право римского гражданства.

Плутарх был чрезвычайно плодовитым писателем, и до нас дошло свыше 150 его произведений на самые различные темы. Количественно наиболее значительную группу составляют так называемые "Моралии", к которым относятся трактаты самого разнообразного содержания ("Воспитание детей", "О душевном спокойствии", "Как юноше следует читать стихи", "О музыке", "О суеверии", "Сравнение Аристофана и Менандра", "О лице, которое видно на Луне" и другие), среди них попадаются даже произведения, написанные учениками писателя.

Но славу в веках Плутарху принесли не эти сочинения, а "Сравнительные жизнеописания", написанные им в старости. Из них сохранились 23 пары биографий выдающихся греческих и римских деятелей, сопоставленных по общности их характеров или судьбы, независимо от хронологии и конкретных исторических фактов (Тесей - Ромул, Ликург - Нума Помпилий, Перикл - Фабий Максим, Александр - Юлий Цезарь, Демосфен - Цицерон и так далее). Это произведение не имеет никакого отношения к той научной историографии, цель которой - установление объективной истины. Исторические факты интересуют Плутарха как фон для проявления характера выдающегося деятеля прошлого. Следуя установившимся традициям, Плутарх понимает личность статически, как некий постоянный и неизменный характер. Цель своего труда он усматривает в том, чтобы помочь читателям разобраться в их собственных характерах и суметь обнаружить их, подражая добродетельным героям и избегая следовать за порочными. Жизнь великого человека состоит из трагических и комических моментов, поэтому она всегда драматична, и большую роль в ней играют случай и судьба. Плутарх понимает биографию не как описание жизненного пути человека, а как раскрытие тех средств и способов, при помощи которых обнаруживается характер личности. Поэтому Плутарх с необычайной тщательностью собирает всякого рода анекдоты из жизни своих героев, тенденциозно подбирает и освещает факты, найденные им в бесчисленных источниках. "Незначительный поступок, словцо, шутка часто лучше выявляют характер, - говорит он, - чем кровопролитнейшие сражения, великие битвы и осады городов". Так, честолюбие Юлия Цезаря ярко проявляется в высказанной им мысли, что лучше быть первым в провинциальном городе, чем вторым в Риме. Для характеристики Александра Македонского оказывается важной его беседа с философом Диогеном, которому великий полководец заявил во всеуслышание, что он хотел бы стать Диогеном, если бы не был Александром. К Плутарху восходят общеизвестные рассказы о Демосфене, который проделывал мучительные упражнения, чтобы преодолеть природные дефекты, мешавшие ему при публичных выступлениях, о последних минутах царицы Клеопатры, о смерти Антония и так далее.

Римские трагедии Шекспира написаны на основе соответствующих биографий Плутарха ("Кориолан", "Юлий Цезарь",. "Антоний и Клеопатра"). После падения Константинополя Плутарх стал широко известен в Европе и до XVIII в. благодаря своим "ученым" сочинениям считался воспитателем европейцев. Деятели французской революции превозносили Плутарха как биографа и рассматривали его героев (братьев Гракхов, Катона) как воплощение гражданских доблестей. Так же относились к Плутарху декабристы. Для Белинского Плутарх - "великий жизнеописатель", "простодушный возвышенный грек". О биографиях Плутарха Белинский пишет: "Книга эта свела меня с ума... Я понял через Плутарха многое, чего не понимал". 65 Но в дальнейшем XIX в. с его требованием исторической достоверности несправедливо отнесся к Плутарху, ибо, осудив его как историка, недооценил как писателя. Плутарх был и остается замечательным художником слова. Его знаменитые "Жизнеописания" до сих пор интересны для широкого круга читателей, главным образом для молодежи.

оппозиция против нее, педантический архаизм и бессодержательность литературы, - все эти симптомы идеологического распада нашли в лице Лукиана острого и язвительного критика, обратившего формально-стилистическое искусство софистики против нее самой.

Лукиан (родился около 120 г. н. э., умер после 180 г.) был сирийцем, уроженцем Самосаты, небольшого городка на Евфрате, и происходил из семьи бедного ремесленника. Став уже известным писателем и выступая перед жителями родного города, он вспоминает в автобиографическом «Сновидении» о трудностях своего пути к образованию. Родители хотели обучить его какому-нибудь ремеслу, но его влекла слава софиста.

В «Сновидении» изображается, как, после неудачной попытки обучения у дяди-ваятеля, мальчику являются во сне Скульптура и Образованность (т. е. софистика), и каждая старается привлечь его к себе. Лукиан в полной мере разделяет рабовладельческое презрение к ремесленнику, «живущему трудом своих рук», а Образованность сулит славу, почести и богатство.

Лукиан покинул родину и отправился в ионийские города Малой Азии обучаться реторике; он был тогда сирийским мальчиком, плохо знавшим по-гречески. В упорной работе над классиками аттической прозы он достиг того, что полностью овладел литературным греческим языком и получил необходимую подготовку для софистической деятельности. Реторика, признает он впоследствии, «воспитала меня, путешествовала вместе со мной и записала в число эллинов». В качестве странствующего софиста он посетил Италию, был в Риме и некоторое время занимал хорошо оплачиваемую кафедру реторики в одной из общин Галлии; достигнув некоторой известности и благосостояния, он вернулся на восток и выступал с публичными чтениями в греческих и малоазийских городах. От софистического периода деятельности Лукиана сохранился ряд произведений, относящихся, к различным жанрам эпидиктического красноречия. Таковы многочисленные «вступительные речи» (к их числу принадлежит и вышеупомянутое «Сновидение»), декламации на фиктивно-исторические и фиктивно-юридические темы. Образцом фиктивно-исторической декламации может служить «Фаларид»: тиран сицилийского города Акраганта Фаларид (VI в. до н. э.), известный своей жестокостью, посылает будто бы в дар Аполлону Дельфийскому полого медного быка, который, согласно легенде, служил орудием утонченных пыток и казней; произносятся две речи, одна - послов Фаларида, другая - дельфийского гражданина, в пользу принятия этого «благочестивого» дара. «Лишенный наследства» - фиктивная речь по фантастическому судебному делу. Сын, лишенный наследства, излечил отца от тяжелой душевной болезни-и был обратно принят в род; затем помешалась мачеха, и, когда сын заявил, что он не может ее излечить, отец вторично лишил его наследства, - по этому вопросу сын и произносит речь перед судом. Темы этого рода были не новы, но Лукиан, как типичный софист, не раз подчеркивает, что стилистическая отделка и остроумие изложения для него дороже, чем новизна мыслей. Он блещет мастерством живого, легкого повествования, рельефными деталями, образным стилем; особенно удаются ему описания памятников изобразительного искусства. Уже в этих ранних произведениях порою чувствуется будущий сатирик. В «Фалариде» иронически изображается корыстолюбие дельфийского жречества, а

Лукиан начал свою литературную деятельность как ученик риторской школы и странствующий декламатор. Первыми его произведениями были риторические упражнения, декламации. Политическое красноречие, игравшее некогда важную роль в римской республике, во времена Лукиана давно утратило свое значение. Политическим центром Римской империи был не форум, а императорский дворец. Нечего и говорить, что в провинциях империи, особенно при той строгой централизации власти, которую установил Траян, да и при других цезарях, ни о каком политическом красноречии нельзя было и думать. Старые риторские школы продолжали существовать, но жизненное значение их как института свелось к минимуму, если не было утрачено целиком. В азиатских провинциях риторские школы были греческими, но преподавание в них мало чем отличалось от латинских школ, представление о которых дают упоминания Петрония, Тацита, Ювенала и образцы декламаций Квинтилиана.
Типичным риторским упражнением, составленным с учетом всех школьных рецептов, является речь Лукиана, озаглавленная "Лишенный наследства".
Точно так же, на обычной для риторических упражнений заранее заданной ситуации, построена речь "Тираноубийца". Некто намеревался убить тирана, но убил его сына и оставил кинжал в теле убитого. Увидев сына мертвым, тиран закалывает себя этим же кинжалом. Убийца сына доказывает свое право называться тираноубийцей, и вся речь представляет собой цепь его рассуждений и доказательств. Как и "Лишенный наследства", "Тираноубийца" - образец так называемого парадокса - риторического доказательства правоты оратора в трудной, запутанной ситуации. По этому же принципу построены Лукианом две речи в защиту сицилийского тирана Фаларида: первая от имени Фаларида, вторая от имени другого лица.
Если такого рода речи можно еще рассматривать как подготовительные упражнения для выступлений в суде, хотя содержание их слишком надуманно и далеко от реальной жизни, то так называемые пролалии (вступления в разговор) - совершенно самодовлеющий вид красноречия. Эти вступления лишены всякой связи с предстоящей речью оратора. Странствующий ритор рассказывает какую-нибудь занимательную историю (у Лукиана это чаще всего история из далекого прошлого Греции) только для того, чтобы в ходе рассказа продемонстрировать слушателям свое искусство и сделать изящный переход к просьбе о внимании и снисходительности аудитории.
К числу пролалий относятся такие произведения, как "Скиф, или Друг на чужбине", "Геродот, или Аэтий", "Гермонид", "О янтаре, или О лебедях". В "Скифе", часто прибегая к форме диалога, Лукиан рассказывает о том, как во времена Солона в Афины прибыл скиф Анахарсис. Здесь он встретил своего соотечественника Токсарида, который не только предложил ему дружбу, но и снискал ему расположение Солона. Изложив историю Анахарсиса, Лукиан обращается к своим слушателям (речь эта, как видно из приводимой ниже цитаты, была произнесена в Македонии): "Пора, наконец, вам узнать, чего ради Анахарсис из Скифии вместе с Токсаридом и старцем Солоном из Афин прибыли сейчас в моем повествовании в Македонию.
Итак, я заявляю, что со мной случилось почти то же, что и с Анахарсисом" ("Скиф, или Друг на чужбине", 9). Выслушав назидательную историю о друге на чужбине, публика получает представление о таланте оратора и оказывается подготовленной к сообщению о том, что он сам успел уже заручиться дружбой местных влиятельных лиц.
Речь "Гармонид" была произнесена Лукианом на олимпийских играх. В ней рассказывается о том, как учитель музыки Тимофей в ответ на просьбу своего ученика флейтиста Гармонида указать ему путь к славе советует прежде всего добиться признания самых уважаемых людей, так как толпа "во всяком случае пойдет за умеющими судить лучше". Весь рассказ о Тимофее и Гармониде, с одной стороны, подготовляет обращение Лукиана к своему покровителю и олимпийской аудитории, а с другой - знакомит слушателей с оратором.
Но уже в ранних, еще находящихся во власти риторики произведениях Лукиана можно различить задатки будущего сатирика. Лукиан еще не испытывает того отвращения к риторике, о котором он заявит позднее. Но он уже пародирует риторику, доводит до абсурда ее приемы. Смех Лукиана еще не направлен против лжепророков и лжефилософов, против старой и новой религии, в его произведения еще не вошел бытовой материал. Но разрыв с риторикой во имя сатиры уже намечается. Чрезвычайно показательны такие произведения, как "Похвала мухе" и "Суд гласных". "Похвала мухе" пародирует риторический жанр энкомия (хвалебной речи). Правда, подобные пародии сами были особым жанром. Такие пародии писал, например, и убежденный ритор Фронтон, называвший их пустяками, вздором . Но для Лукиана пародии эти имели особое значение. Приемы их органически вошли в его творчество, стали неотъемлемой частью его техники построения комических сцен. Так, впоследствии, в "Прометее, или Кавказе", Лукиан заставляет Прометея построить речь против Зевса по всем правилам ораторского искусства. Риторические рассуждения в устах богов были у Лукиана рассчитаны на то, чтобы вызвать смех читателя.
Вернемся, однако, к "Похвале мухе" и "Суду гласных". "Похвала мухе" составлена по всем правилам хвалебной речи. Одно за другим описаны свойства этого насекомого, перечислены упоминания мух у Гомера, приведены соответствующие цитаты из комической и трагической поэзии. Серьезный тон ничем не нарушается, и эта серьезность, даже возвышенность, похвал маленькому вредному насекомому не только демонстрирует блестящую декламаторскую выучку Лукиана, но и дискредитирует весь риторический арсенал. Если "Похвала мухе" пародирует хвалебную речь, то "Суд гласных" - пародия на судебное красноречие.
Бытовой элемент в этих пародиях отсутствует. Они носят целиком книжный характер. Как видно, они появились в разгар риторской работы Лукиана, когда неудовлетворенность риторикой еще не была им осознана и когда, смеясь над ее однообразными формулами, он сам еще не выходил из их рамок. Не следует преувеличивать значения этих пародий. Очень вероятно, что одновременно с "Похвалой мухе", "Судом гласных" появилось и такое, например, сочинение, как "О доме" - своеобразное сочетание хвалебного красноречия с судебным. Содержание этого произведения - похвалы некоему роскошному дому, произносимые от имени двух лиц, которые только внешне напоминают тяжущиеся стороны, так как речи обоих направлены к одному и тому же - прославлению дома. Это скорее соревнующиеся, чем спорящие стороны. Речь второго - не опровержение, а как бы дополнение похвал первого. Похвалы, как обычно в сочинениях такого рода, подкрепляются ссылками на Гомера. Впрочем, и в этом, построенном по общим правилам произведении, есть одна чисто лукиановская особенность - описание стенной росписи дома. Лукиан вообще охотно описывает картины и изваяния. Описания эти отличаются большой выразительностью, в них сказываются юношеские занятия автора изобразительным искусством. "Трудность того, на что я дерзаю, - говорит один из восхваляющих дом, - вы видите сами: без красок и очертаний, вне пространства создать такие картины- для этой задачи у словесной живописи мало средств" ("О доме", 21). В другом произведении, написанном в жанре пролалии, - "Зевксиде" - центральное место занимает описание картины художника Зевксида.
Таким образом, уже в риторических произведениях Лукиана намечаются отдельные стилистические особенности (юмористический тон, картинность описаний, пристрастие к диалогу), которые получат развитие в дальнейшем, в ходе идейного обогащения его творчества.
Риторические формулы, словесные узоры, внешне блестящие и лишенные глубокого содержания, все меньше и меньше удовлетворяют Лукиана. Писатель хотел говорить "по-человечески" ("Дважды обвиненный", 34). "Я увидел, как риторика украшает себя, причесывается наподобие гетер, натирается румянами и подводит глаза... Я начал относиться к ней подозрительно" (там же, 31). Сам Лукиан, рассказывая о начале нового этапа своего творчества, говорит, что он изменил риторике и обратился к диалогу. Для античной литературы вообще характерно закрепление за определенным содержанием определенных формальных особенностей литературного жанра. Поэтому, если бы до нас дошло только это свидетельство Лукиана об его переходе к диалогу, а сами диалоги не дошли, мы должны были бы предположить, что в творчество писателя влилось новое содержание.
Перелом, формальным, внешним выражением которого был переход от пролалий и "парадоксов" к диалогическим сценкам, знаменует обращение Лукиана к вопросам идеологическим; здесь, собственно, и начинается оригинальное и значительное его творчество.
Со времени Сократа диалог стал формой философских рассуждений. В "Дважды обвиненном", осуждая Сирийца (то есть Лукиана), олицетворенный Диалог усматривает главную вину его в трансформации жанра: "До сих пор мое внимание было обращено на возвышенное: я размышлял о богах, о природе, о круговращении вселенной и витал где-то высоко под облаками, где великий Зевс, правя крылатой колесницей, несется в небесах. А Сириец стащил меня оттуда, когда я уже направлял полет к своду мироздания и всходил на поверхность неба, он сломал мои крылья и заставил меня жить так же, как живет толпа. Он отнял трагическую, грустную маску и надел на меня вместо нее другую, комическую и сатирическую, почти смешную. Затем он... ввел в меня насмешку, ямб, речи киников, слова Эвполида и Аристофана... Наконец, он выкопал и натравил на меня какого-то Мениппа, из числа древних киников..." (33). Это место содержит ценное указание самого Лукиана не только на характер изменений, внесенных им в диалог, но и на известный порядок внесения этих изменений, что помогает нам установить последовательность его диалогических произведений.
Как видно из этой цитаты, к доктрине киников Лукиан пришел позднее, а сразу после разрыва с риторикой обратился к сатире. Именно в этот период им были написаны такие произведения, как "Прометей, или Кавказ", "Разговоры богов", "Морские разговоры", "Разговоры гетер" - сочинения, герои которых, независимо от того, люди они или боги-олимпийцы, живут так, "как живет толпа".
В "Разговорах богов" изображение олимпийцев достигло предельного антропоморфизма. Лукиан берет здесь мифологические сюжеты и, описывая все так, как происходит в действительности, дискредитирует вымысел мифологии. Гораций советовал трагикам избегать показа в лицах некоторых мифологических событий, которые, будучи представлены со всеми подробностями, обнаружили бы свою несообразность с земной действительностью и лишились трагической окраски . Например, Медея не должна на глазах публики убивать детей, Атрей - варить человеческое мясо, Прокна - превращаться в птицу и т. д. Подобные вещи, учит Гораций, не нужно выносить на сцену. Лукиан поступает как раз наоборот. Во все действия богов он вносит максимум обыденности и "выносит на сцену", например, рождение Афины из головы Зевса ("Зевс и Гефест").
Такое нарочитое "снижение" мифологических образов встречалось в греческой литературе и до Лукиана. Эврипид подчеркивал в своих трагедиях наиболее нелепые и грубые места мифов. Основоположник так называемой дорической комедии Эпихарм (V в. до н. э.) подверг сатирической перелицовке, травестии, гомеровский эпос. Завистливый и мелочный Зевс Лукиана очень похож на эпихармова Зевса, который на свадебном пиру не постеснялся потребовать лучших кусков для себя . Немало насмешек над мифологией было в комедиях Аристофана.
Но в эпоху разложения греческого полиса все эти подчеркивания наиболее невыгодных для богов мифологических преданий выражали лишь сомнение в нравственной правоте богов и не приняли еще формы открытого издевательства над старой религией. Лукиан выступил в роли продолжателя этих традиций греческой литературы в иных исторических условиях. Именно в произведениях Лукиана ее антирелигиозная струя забила мощным ключом.
Может быть, непосредственным толчком, вызвавшим это издевательское снижение образов богов и героев, было отвращение к риторике с ее "высокими" сюжетами и мифологическими аксессуарами. Но что бы ни было непосредственным толчком, сама возможность такого издевательства над богами могла возникнуть в эпоху, когда в глазах широких масс старая религия утратила прежний авторитет. Вот почему, издеваясь над богами, смело вводя в литературу это новое отношение к старой религии, Лукиан в сущности откликался на одну из важных общественных проблем своего времени.
Вскорости после отхода Лукиана от риторики был написан "Прометей, или Кавказ" - разговор Гермеса, Гефеста и Прометея. Гермес и Гефест приковывают Прометея к скале. Прометей произносит речь против Зевса, и речь эта кажется убедительной даже Гермесу и Гефесту, исполняющим роль зевсовых палачей. "Мне стыдно за Зевса, - говорит Прометей, - он так мелочен и злопамятен" . В числе провинностей Прометея, за которые он был осужден Зевсом на вечные муки, было то, что при разделе жертвенного мяса он взял себе лучшие куски. Прометей ставит в пример Зевсу людей: "Между тем насколько добродушнее относятся к подобным вещам люди, а ведь, казалось бы, они должны быть гораздо грубее в гневе, чем боги! Однако среди них не найдется никого, кто приговорил бы повара к казни, если бы, варя мясо, он окунул палец в варево или отхватил бы кусочек жаркого. Нет, люди прощают это" (гл. 10). Таким же мелочным и трусливым предстает Зевс и в первом из "Разговоров богов", представляющем диалог Прометея и Зевса, и в других "Разговорах". Он не только мелочен, труслив и жесток, но и похотлив ("Эрот и Зевс", "Зевс и Гермес", "Зевс и Ганимед"), с презрением относится к людям ("Зевс, Асклепий и Геракл"), ревнив ("Гера и Зевс"). Подстать Зевсу и другие боги. Они ведут себя, как люди, но люди ничтожные, мстительные и завистливые. Прометей, как мы только что видели, противопоставил Зевсу людей. "Богам Греции, - писал Маркс, - которые были уже раз - в трагической форме - смертельно ранены в "Прикованном Прометее" Эсхила, пришлось еще раз - в комической форме - умереть в "Беседах Лукиана" .
В свете разбросанных по разным местам "Разговоров богов" противопоставлений людей богам особый смысл приобретает другой цикл диалогических сценок - "Разговоры гетер". Буржуазная критика Запада усматривала в "Разговорах гетер" простое подражание комедии и мимам. Действительно, бытовым содержанием, чисто эллинистическим колоритом эти диалоги напоминают новую комедию Менандра, похожи на комедии Теренция.
Но в диалогах Лукиана нет запутанной сюжетной интриги, игравшей немалую роль в комедии, а образы гетер лишены характерного для комедии штампа, раскрыты психологически. Комедия всегда завершалась благополучной развязкой, намеченные в начале сюжетные линии переплетались и получали разрешение в конце. Для Лукиана гораздо важнее наметить и психологически раскрыть конфликт, чем разрешить его. В центре внимания Лукиана - человеческие характеры. Если боги в "Разговорах богов" прятали свои неблаговидные поступки за олимпийским величием и риторическими рассуждениями, то герои "Разговоров гетер" ничем не прикрашивают своих поступков и в отличие от богов часто оказываются добрыми и справедливыми. Гетера Филинна не хочет примириться с оскорблениями со стороны своего покровителя ("Филинна и ее мать"), В отличие от Зевса, не испытывающего ни малейшего стыда при упоминании о его любовных делах, гетера Леэна стыдится разговора о своих отношениях с богатой лесбиянкой ("Клонария и Леэна"). Гетера Мусария предпочитает бедного, но любимого ею юношу богатому покровителю ("Мать и Мусария"). Вообще главный пункт "Разговоров гетер" - бедность и человеческое достоинство. Во времена все возраставшего обнищания широких масс свободного населения это было важной современной проблемой. Вот почему "Разговоры гетер" нельзя толковать как простое подражание старым образцам. В противопоставлении богам людей, в постановке проблемы: "бедность и человеческое достоинство" заключается связь "Разговоров гетер" и с антирелигиозными произведениями Лукиана, и с сочинениями, которые явились следствием его философских исканий.
К "Разговорам богов", еще сохраняющим следы риторической выучки, по содержанию примыкают "Морские разговоры", написанные, однако, гораздо живее: здесь нет таких длинных монологических партий, как в "Разговорах богов", диалог живее, риторические вопросы отсутствуют. "Морские разговоры" - дальнейшее развенчание мифологических персонажей. Если в "Прометее, или Кавказе" Лукиан как бы посыпал солью рану, нанесенную греческим богам Эсхилом, то в одном из "Морских разговоров" - диалоге "Киклоп и Посейдон" - он выбирает для обработки то место из Гомера, где мифологические персонажи по сравнению с людьми предстают грубыми и глупыми существами. Лукиан издевается над тупостью киклопа Полифема, воспроизводя его жалобы Посейдону на Одиссея.
В другом диалоге - "Менелай и Протей" - Лукиан высмеивает миф о превращениях морского бога Протея на египетском острове Фаросе. Недоверие к мифу и насмешливое отношение к нему олицетворяет Менелай, хотя и мифологический персонаж, но, как и Одиссей, смертный, а не бог. Менелай говорит относительно превращения Протея в огонь: "Не спорю, я и сам это видел, но, говоря между нами, мне кажется, что в этом деле замешано какое-то колдовство, то есть, что ты, оставаясь все тем же, лишь обманом зрения действуешь на зрителя" (гл. 1).
Проблему бедности, богатства и человеческого достоинства Лукиан ставит в "Тимоне, или Мизантропе". Большие размеры монологов (особенно самый первый монолог Тимона), длинные периоды речи указывают на то, что произведение это принадлежит к тому периоду творчества Лукиана, который последовал за его риторской деятельностью. Проблема, намеченная в "Разговорах гетер", поставлена здесь более четко и для ее разрешения привлекается вполне реальный, взятый непосредственно из современной действительности, материал. Обедневший Тимон покинут друзьями. Одетый в овчину, он за жалкую плату обрабатывает мотыгой чужую землю. Тимон жалуется Зевсу. Заметим кстати, что в эту жалобу Лукиан вставляет прямую издевку над Зевсом: "...никто теперь не приносит тебе жертв и не украшает твоих изображений венками, - разве только в Олимпии случайно кто-нибудь сделает это; да и тот не считает это очень нужным, а только выполняет какой-то старинный обычай" (гл. 4). "Тимон, или Мизантроп" во многом перекликается с "Плутосом" Аристофана. Но для Аристофана отсутствие у людей страха перед Зевсом и другими богами было такой же утопией, как прозрение слепого бога Плутоса. Лукиан, наоборот, говорит о неуважении людей к Зевсу как о вполне естественном и реальном явлении.
Оказывается, Плутос покинул Тимона из-за его чрезмерной доброты и расточительности. По просьбе Гермеса Плутос кладет сокровище Тимону под мотыгу. К Тимону снова возвращаются отвернувшиеся от него друзья, но теперь он гонит их прочь. Вся сценка представляет собой не апологию мизантропии (она написана в самом веселом тоне), а сатиру на льстецов-приживальщиков, в том числе и "философов" (гл. 54), на разбогатевших вольноотпущенников (гл. 22 и 23), то есть как раз на распространенные общественные типы того времени. Кроме того, мы находим здесь естественное для выходца из трудовой среды, каким был Лукиан, противоноставление богатству честной бедности. "Как только кто-нибудь, встретив меня, - говорит Плутос, - распахивает передо мной двери, чтобы принять меня, то вместе со мной незаметно прокрадываются Ослепление, Невежество, Чванство, Распущенность, Дерзость, Обман и тысяча подобных недостатков" (гл. 28). Наоборот, спутники бедности - Благоразумие и Труд (гл. 32). Интересно это произведение и выпадом против риторики. На предложение Плутоса произнести защитительную речь перед Тимоном последний отвечает, что согласен выслушать речь, "только не длинную и без предисловий, как у мошенников-риторов" (гл. 37).
Ярким свидетельством окончательного разрыва Лукиана с риторикой, с пустой словесной игрой были такие произведения, как "Учитель красноречия" и "Лексифан, или Краснобай".
В "Подготовительных работах по истории эпикурейской, стоической и скептической философии" Маркс, говоря о непопулярности первых греческих мудрецов, философов-досократиков, указал на непрочность авторитета олимпийской религии, на связь его с определенным периодом греческой истории. "Прорицания дельфийского Аполлона, - писал Маркс, - являлись для народа божественною истиною, скрытою в полумраке, свойственном неведомой силе, лишь до тех пор, пока с пифийского треножника возвещалась явная мощь самого греческого духа..." . Во II в. н. э. времена, когда эта религия пользовалась авторитетом в широких народных массах, отошли в область далекого прошлого. Лукиан, затронувший в своем творчестве такие вопросы, как богатство, бедность, недоверие к старой религии, должен был и как человек своего времени и как писатель искать философской основы для своего мироощущения. В глазах Лукиана, отличавшегося рационалистическим складом ума не желавшего принимать на веру мифы о богах и героях, христиане, как мы увидим ниже, были всего лишь носителями одной из разновидностей суеверия. Стоическая школа и школа Эпикура были скомпрометированы образом жизни их приверженцев. Философия Платона с ее идущим от Сократа отвлеченным идеалом "калокагатии" - добродетели во всех отношениях, не давала этического осмысления насущных для Лукиана проблем. Эта идеалистическая, выросшая в чуждой Лукиану аристократической среде философия не могла питать творчество критика-рационалиста. Гораздо созвучнее запросам Лукиана было учение киников..
Основоположником школы киников считается Антисфен, живший во второй половине IV в. до н. э. Киническая философия возникла в период упадка греческого полиса, после Пелопоннесской войны. Эта философия в известной мере отвечала настроениям бедных свободных граждан и рабов, положение которых после Пелопоннесской войны было крайне тяжелым. Этика киников отражает недовольство обездоленных народных масс богатством и роскошью правящей верхушки. Киники этого периода отвергали богатство, искусство, науку, религию, видя во всем этом одинаковую помеху для нравственной автономии личности. Тяжелое положение бедняков во времена Лукиана, банкротство старой религии, упадок искусства, погоня "философов" за деньгами и удовольствиями - все это создавало благоприятную почву для обращения к доктрине киников. В период поисков философского credo Лукианом был написан диалог "Гермотим, или О выборе философии". Действующие лица диалога - Гермотим, занявшийся изучением стоической философии, и Ликин. Ликин - явно положительный герой всех диалогов, в которых он участвует, и, следовательно, он выражает взгляды автора. Ликин доказывает Гермотиму, что философия стоиков ничуть не лучше всякой другой философии. Ликин отнюдь не отдает предпочтение кинической философии, школу Антисфена и Диогена он просто называет в числе прочих философских школ. Правда, о киниках мы не встретим в диалоге таких нелестных упоминаний, как об эпикурейцах ("падки до удовольствий"), перипатетиках ("корыстолюбивы и большие спорщики"), платониках ("надменны и честолюбивы"), стоиках (учитель Гермотима - жадный и злой старик), но в "Гермотиме" нет еще признаков увлечения кинической философией, которые мы увидим в других, очевидно, более поздних произведениях.
В диалоге "Менипп" мы тоже найдем насмешки по адресу философов. Насмешки эти вложены в уста Мениппа, писателя-киника III в. до н. э., и отражают отношение киников к различным философским школам.
От Диогена Лаэртского мы знаем, что в центре внимания философовкиников находились вопросы этики; логику и физику они отрицали. Менипп, мнение которого, очевидно, разделяет и Лукиан (так как главная роль в диалоге принадлежит именно Мениппу, а не его собеседнику Филониду), говорит о философах: "...Каждый день до тошноты я слышал от них мнения об идеях и бестелесных сущностях, об атомах и о пустоте и о целом множестве подобных вещей. И несноснее всего было то, что каждый в защиту своего исключительного мнения приводил решающие и убедительнейшие доводы, так что нечего было возразить ни тому, кто доказывал, что данный предмет - горячий, ни тому, кто утверждал противное, а между тем ведь очевидно, что не может же одна и та же вещь быть одновременно и горячей и холодной" (гл. 4). Кроме того, Менипп обвиняет философов в том, что они "восхваляют пренебрежение богатством, а сами оказываются крепко привязанными к нему" (гл. 5). Менипп рассказывает Филониду, что в поисках истины он отправился в подземное царство, так как философия не смогла указать ему верный путь поведения. Затем следует ряд веселых издевательств над мифологическими персонажами. В подземном царстве Менипп оказался свидетелем "народного собрания" мертвецов, но в постановлении этого собрания не оказалось ничего утешительного для искателя правды. Постановление гласило: "В виду того, что богатые, совершая грабежи, насилия и всячески раздражая бедных, поступают во многом противно законам, совет и народ постановили: пусть после смерти тела их будут мучимы, подобно другим преступникам, а души их да будут отправлены назад, на землю..." (гл. 20). И только тень Тиресия выручила Мениппа, шепнув ему на ухо, что "лучшая жизнь - жизнь простых людей" (гл. 21), что нужно заботиться только об удобствах в настоящем и ни к чему не привязываться прочно.
Таким образом, последовав за киником Мениппом, Лукиан не решает проблемы нравственного поведения в условиях существования богатых и бедных, а снимает ее, создавая этим видимость разрешения проблемы. В сущности, философия киника Мениппа, как она предстает перед нами в словах Тиресия, мало чем отличается от философии стоиков , против которой с таким жаром Лукиан выступал в "Гермотиме".
Очень большое сходство с разобранным только что диалогом обнаруживает диалог - "Икароменипп, или Заоблачный полет". В нем Менипп рассказывает о том, как он в поисках истины отправился на небо, к Зевсу. Здесь мы опять встречаем знакомые уже нам насмешки над философами, особенно резкие - над натурфилософами. Последние, по мнению Мениппа, занимаются совершенно бесполезным делом, в то время как насущные вопросы человеческого поведения ждут своего разрешения. Даже Селена (луна) негодует на натурфилософию: "Я возмущена нескончаемой и вздорной болтовней философов, у которых нет иной заботы, как вмешиваться в мои дела, рассуждать о том, что я такое, каковы мои размеры, почему иногда я бываю полумесяцем, а иногда имею вид серпа" ("Икароменипп", 20). Зевс обещает погубить всех философов и делает исключение для Мениппа, но отнимает у него крылья, чтобы лишить его возможности являться на небо. Через все произведение проходит мысль о ничтожестве и непрочности земных благ. Мысль Тиресия о том, что нужно заботиться только об удобстве в настоящем и ни к чему не привязываться прочно, как бы иллюстрируется рядом примеров. Менипп смотрит на землю с высоты и поражается ничтожеству всего, что на земле находится: "И я задумался над тем, на каких пустяках зиждется гордость наших богачей: действительно, самый крупный землевладелец, казалось мне, обрабатывает всего лишь один эпикуровский атом" (там же, 18). В "Икаромениппе" Менипп издевается над вздорностью человеческих молитв, и если в предыдущем диалоге киник сочувственно повторял мысль Тиресия, очень похожую на мысль стоика Марка Аврелия, то здесь рассуждения киника о вздорности человеческих желаний и молитв опять-таки напоминают мысли стоиков. Таким образом, учение, противопоставлявшее богатству честную и независимую бедность и этим привлекавшее Лукиана, по существу ограничивалось отвлеченной моральной проповедью, в общем смыкавшейся с такой же проповедью других философских школ. Философия киников, несомненно отражавшая протест неимущих против материального неравенства граждан, помещала источник освобождения внутри человека, а не вне его. Киническое презрение к материальным благам, к искусству вызывает сомнение у Лукиана, и хотя в разговоре между Киником и Ликином последнее слово остается за Киником, Ликин на какую-то минуту вселяет в Киника неуверенность в его собственной правоте ("Киник" , 5 и 6):
Ликин ....Жизнь, лишенная всех этих благ, - жалкая жизнь, даже если человек лишен их кем-нибудь другим, как те, что сидят в темницах. Но еще того более жалок, кто сам себя лишит всего, что прекрасно: это уже явное безумие.
Киник . Что ж? Может быть, ты и прав...
К этому же периоду увлечения Мениппом относятся и "Разговоры в царстве мертвых". Темы этого цикла диалогов встречались у Лукиана и раньше. Это опять богатство h бедность, лицемерие философов, нелепость мифов о загробной жизни. В роли положительных героев в этих диалогах выступают философы-киники - Диоген, Менипп и Кратет. Диоген обращается к богачам, находящимся в царстве мертвых. Крез, Мидас и Сарданапал оплакивают свои сокровища, а Менипп злорадствует: "Вы заставляли падать перед собой ниц, обижали свободных людей, а о смерти совсем не помнили; так вот же вам: ревите, лишившись всего" ("Плутон или против Мениппа", 2). Лукиан, повидавший на своем веку немало льстецов и лицемеров, выдающих себя за философов, настолько не доверяет репутации мудреца, что заставляет тень Александра Македонского жаловаться Диогену на Аристотеля. Александр называет Аристотеля шутом, комедиантом и льстецом, мечтавшим только о подарках. Достается и Сократу: Кербер рассказывает Мениппу, что презрение Сократа к смерти оказалось ложным, что в Аиде он заплакал, как ребенок, стал горевать по своим детям и окончательно потерял самообладание. И только Диоген, Менипп и Кратет ведут себя как истинные философы, сохраняя бесстрастно-презрительное отношение к окружающему и среди мертвецов подземного царства.
В "Переправе, или Тиране", произведении, не входящем в "Разговоры в царстве мертвых", но примыкающем к ним, полное презрение к смерти обнаруживают бедняк-сапожник Микилл и философ Киниск (вне всякого сомнения - киник). В другом диалоге ("Зевс уличаемый") Киниск высказывает мысль, что боги находятся в худшем положении, чем люди, так как людям приносят освобождение смерть, а боги бессмертны. Зевс возражает Киниску: "Эта вечность и беспредельность полна для нас блаженства, и наша жизнь окружена всевозможными радостями". "Не для всех, Зевс, - отвечает Киниск, - нет в этом деле и среди вас равенства и порядка. Ты, например, блаженствуешь, потому что ты царь... А вот Гефест-хромой и к тому же обыкновенный ремесленник, кузнец..." ("Зевс уличаемый", 8).
Не проповедью презрения к жизни, кинической "нравственной автономии" и отказа от желаний, а сатирой на обветшалый мифологический реквизит и на лжемудрость лицемеров-философов, резким противопоставлением бедных богатым сильны все эти произведения. Лукиан предстает в них не как ритор, а как писатель-сатирик, по-своему откликающийся на современные общественные проблемы.
Расставшись с риторикой и соединив, как он сам выражается, философский диалог и комедию, Лукиан подводит итог всему своему творчеству. Таким итоговым, самокритическим произведением явился ответ "Человеку, назвавшему автора Прометеем красноречия". "Ты называешь меня Прометеем. Если за то, что мои произведения - тоже из глины, то я признаю это сравнение и согласен, что действительно схож с образцом" (гл. I). Такое начало - не просто выражение авторской скромности. Лукиана беспокоит диковинная форма его сочинений. "То, что мое произведение слагается из двух частей - философского диалога и комедии, которые сами по себе прекрасны, - этого еще недостаточно для красоты целого" (5). Но гораздо больше беспокоит Лукиана содержание его произведений. Он боится, что своим успехом они обязаны только формальным новшествам. Самое главное, однако, то, что философское значение собственных произведений кажется Лукиану сомнительным; он спасается, что Мениппова и Диогенова доктрина - не органическая часть его сочинений, а прикрытие веселой сатиры. "А еще больше другого боюсь: что могу показаться, быть может, Прометеем, ибо обманул моих слушателей и кости подсунул им, прикрытые туком, то есть преподнес комический смех, скрытый под философической важностью" (гл. 7). Это высказывание самого Лукиана относительно философского содержания его сочинений свидетельствует о глубоком сомнении писателя в справедливости тех положений киников, которые он приводил в качестве высшей мудрости. В условиях острых социальных противоречий "нравственная автономия" быстро обнаружила перед Лукианом свою несостоятельность, и Диоген, выступавший в "Разговорах в царстве мертвых" как полный достоинства и самообладания мудрец, оказывается теперь таким же объектом сатирического смеха, как и представители других философских учений. Если до сих пор смех Лукиана, направленный против богов-олимпийцев, лжефилософов и богачей, был, пользуясь выражением Лукиана, прикрыт философической важностью, которую сообщала ему киническая философия, то теперь Лукиан перестает заботиться о философском прикрытии своей сатиры.
В "Продаже жизней" Зевс и Гермес устраивают аукцион жизней философов всевозможных толков. После продажи жизни Пифагора наступает очередь Диогена. Лукиан заставляет Диогена выступить с разоблачением своей философии: "То, чего больше всего должно быть у тебя, заключается вот в чем: надо быть грубым и дерзким и ругать одинаковым образом и царей, и честных людей, потому что тогда они будут смотреть на тебя с уважением и считать тебя мужественным. Твой голос пусть будет грубым, как у варвара, а речь незвучной и безыскусственной, как у собаки. Надо иметь сосредоточенное выражение лица и соответствующую этому походку, н вообще следует быть диким и во всем похожим на зверя. Стыд же, чувство приличия и умеренности должны отсутствовать: способность краснеть навсегда сотри со своего лица" (гл. 10).
В "Рыбаке, или Восставших из гробов" Лукиан, обращаясь к Диогену, говорит, что сначала пришел в восхищение от его философии и учений других философов и в соответствии с этими учениями построил свою жизнь. "Но затем, - продолжает Лукиан, - я увидел, что многие одержимы любовью не к философии, а лишь к известности, ею доставляемой... Тогда я вознегодовал..." (гл. 31). Иными словами, как бы ни были прекрасны намерения Диогена и Мениппа, следование их учению на практике себя не оправдывает. Именно в этот период переоценки кинической философии Лукиан написал письмо "О кончине Перегрина" - произведение, особо отмеченное Энгельсом как ценное свидетельство о первых христианах. Перегрин - распутник и отцеубийца, спекулировавший на невежестве и суеверии простого народа, окруживший себя ради достижения славы ореолом святости и избранности. О христианах, у которых шарлатан Перегрин добился поддержки и популярности, Лукиан рассказывает без всякой злости. В глазах Лукиана христиане - забитые, суеверные люди, находящиеся целиком во власти странных предрассудков и неспособные потребовать от своих законоучителей разумных доказательств их правоты. Относясь к христианам как к легковерным простакам, Лукиан изливает свое негодование на киников, с корыстной целью превозносящих шарлатанов и надеющихся с их помощью снискать популярность (ср. образ киника Феагена, глашатая "подвигов" Перегрина). Что касается самого Перегрина, то это не христианин и не киник, а искатель приключений и славы, не имеющий никаких убеждений. Обличая Перегрина, Лукиан направлял свою сатиру не просто против религиозного обскурантизма и суеверий как таковых, а против определенного, очень распространенного в те времена типа странствующего проповедника-шарлатана. Рассказ о кончине Перегрина - в высшей степени злободневное произведение. Христианская буржуазная критика нового времени объясняла непочтительный тон Лукиана по отношению к христианам его недостаточной осведомленностью в учении Христа. Но, как показывает весь творческий путь Лукиана, всякое учение, требующее принятия его на веру, осуждается писателем наперед.
Именно это нетерпимое отношение ко всякого рода суевериям было причиной нескольких восторженных высказываний Лукиана об Эпикуре, великом античном материалисте, отрицавшем вмешательство богов в жизнь людей. Просветительной по своему характеру сатире Лукиана было созвучно этическое учение Эпикура, этого "величайшего греческого просветителя" . В одном из антиолимпийских произведений Лукиана - "Зевс-трагик" бог насмешки Мом заявляет, что "нечего сердиться ни на Эпикура, ни на его учеников и последователей" (гл. 19) за их мысли о небожителях, и приводит ряд примеров, иллюстрирующих Эпикурово положение о невмешательстве богов в жизнь людей.
Выше говорилось уже о выступлении Лукиана против пафлагонского лжепророка Александра. Лукиан написал разоблачительное жизнеописание этого проходимца "Александр, или Лжепророк", несколько напоминающее рассказ о проделках Перегрина . Поняв, что "человеческая жизнь находится во власти двух величайших владык - надежды и страха - и что тот, кто сумеет по мере надобности пользоваться обоими, очень скоро разбогатеет (гл. 8), Александр стал спекулировать на невежестве простого народа, выдавая себя за прорицателя и исцелителя. Лукиан подробнейшим образом описывает и разоблачает одну за другой хитрости лжепророка, отмечая, что главного врага Александр видел в дискредитировавших его эпикурейцах. "Писал я..., - говорит Лукиан, - чтобы отомстить за Эпикура, мужа поистине святого и с божественным естеством, который один только без ошибки познал прекрасное, преподал его и стал освободителем всех, имевших с ним общение" (гл. 61).
Следы учения Эпикура об атараксии и различении человеческих потребностей с точки зрения их естественности и обязательности удовлетворения можно усмотреть в диалоге "Сновидение, или Петух". Попутно высмеяв как нелепые суеверия веру в переселение душ и пифагорейское запрещение употреблять в пищу бобы, посмеявшись над рассказом о говорящем киле корабля "Арго" и над другими мифами, Лукиан решает проблему отношения к бедности в духе учения о том, что человеческое блаженство заключается в безмятежности духа и удовлетворении естественных и необходимых потребностей. В этом диалоге мы опять встречаем образ бедняка-сапожника Микилла, знакомый нам по "Переправе, или Тиранну". Но если в "Переправе" превосходство Микилла над богачом состояло только в том, что бедному легче расстаться с жизнью, так как у него не было в ней ничего хорошего, если через все произведение проходила мысль киников о бренности жизни и необходимости избавления от земных привязанностей, то в "Сновидении, или Петухе" жизнь бедняка Микилла предстает в другом освещении: "Ты не знаешь никаких хлопот, не подводишь счета, требуя уплаты долгов, споря, чуть не до драки, с негодяем-управляющим, раздираемый на части тысячами забот. Нет: окончив башмак и получив семь оболов платы, ты выходишь вечерком из дому и, помывшись, если захочется, покупаешь себе черноморскую селедочку или другую рыбешку, или несколько головок луку и закусываешь в свое удовольствие, распевая песни и ведя с кем-нибудь философские беседы о милой бедности" (гл. 22). Это гораздо более оптимистическое, жизнеутверждающее рассуждение показывает, что при решении конкретных социальных проблем Лукиан не был так же радикален и непримирим, как в борьбе против религиозных предрассудков.
В трактате "Как следует писать историю", явившемся, как показывает текст (гл. 2, 15, 30), откликом на многочисленные исторические сочинения, посвященные восточным войнам Марка Аврелия (шестидесятые годы II в.), Лукиан выступает как литературный критик. Выступление в этом качестве писателя, проявившего максимальный интерес именно к духовной жизни современного общества, совершенно закономерно. Современную литературу Лукиан подвергает критике с той же точки зрения, что и современные религиозные суеверия. Лукиан выступил против подражательного, эпигонского характера исторических сочинений. Описывая события реальной войны, историки-эпигоны до такой степени не могли отрешиться от своих древнегреческих образцов, главным образом Фукидида, что вставляли в повествование речи участников событий и даже вымышленные эпизоды, взятые из этих образцов. Лукиан выступил также против риторического балласта, ложной красивости этих произведений. Но Лукиан не ограничивается критикой чисто литературных качеств этих сочинений, указанием на отсутствие литературного вкуса у их авторов. Главное для него не эти отдельные недостатки, а ложность самого принципа, которого придерживаются историки: они не заботятся о точном описании событий, а занимаются восхвалениями начальников и полководцев своего государства и неумеренными поношениями врага. Это уже явно враждебное отношение к официальной римской версии событий, происходивших в Армении, Месопотамии, Сирии. Очень вероятно, что за критикой историков скрывалось глубокое недовольство Лукиана захватнической политикой римлян.
Особым видом литературной критики явилось и такое известное сочинение Лукиана, как "Правдивая история", использованное многочисленными авторами фантастических "путешествий", начиная с эпохи Возрождения и кончая новым временем. Некоторые ученые неверно считают "Правдивую историю" одним из важнейших после "Одиссеи" образцов фантастических путешествий. "Правдивая история" - не образец этого жанра, а сатира на этот жанр, подобно тому, как "Дон Кихот" - не рыцарский роман, а сатира на рыцарские романы. Лукиан высмеивает распространенный в древности жанр авантюрно-фантастического повествования. Он называет таких представителей этого жанра, как "книдиец Ктесий, сын Ктесиоха, писавший о стране индов и их жизни, хотя он сам никогда там не бывал" и Ямбул , который "также написал много удивительного о живущих в Великом море" (I, 3). "Руководителем, научившим описывать подобного рода несообразности, - говорит Лукиан, - был Одиссей Гомера, который рассказывал у Алкиноя про рабскую службу у ветров, про одноглазых, про людоедов и про других подобных диких людей... про превращение спутников, вызванное волшебными чарами; подобными рассказами Одиссей морочил легковерных феаков" (I, 3). Невероятные приключения и превращения героев этих "путешествий" так же нелепы, так же противны рационализму Лукиана, как все виды языческих и христианских суеверий. Свой рассказ о путешествии на луну, на Остров Блаженных и другие острова Лукиан строит как пародию. Пародируя фантастические нагромождения древних авторов, Лукиан в то же время повторяет кстати некоторые собственные, уже знакомые нам приемы. Там мы узнаем, что на Острове Блаженных наибольшим почетом пользуются Аристипп и Эпикур, "люди милые и веселые и наилучшие сотрапезники" (II, 18), что философ Диоген "изменил свой образ жизни", "женился на гетере Лайде" (там же) и ведет себя очень нескромно.
"Правдивая история" помогает понять место в творчестве Лукиана такого фантастического и рассчитанного на внешнюю занимательность произведения, как "Лукий, или Осел" , сюжет которого в основном совпадает с сюжетом "Метаморфоз" Апулея. "Лукий, или Осел" - рассказ о необычайных приключениях молодого человека, превращенного в осла и затем снова принявшего человеческий облик. Самодовлеющая фантастичность всегда была чужда произведениям Лукиана. Менипповы путешествия на небеса и в подземное царство оправдывались не занимательностью сюжета, а философским смыслом соответствующих произведений. В "Лукии, или Осле" никаких философских рассуждений нет. Лукиан начал свой литературный путь бессодержательной риторикой, а затем сам выступил против нее. Очень возможно, что на каком-то отрезке этого пути, скорее всего, в начале его, Лукиана привлекала обработка распространенных фантастических сюжетов.
Таким образом, и в сатирическом трактате "Как следует писать историю", и в пародии на фантастические "путешествия" Лукиан подвергает критике оторванную от реальной действительности литературу. Вообще мысль о воспитательном действии произведений искусства, будь то образцы литературы или других видов искусства - скульптуры, архитектуры, живописи, хореографии, - часто повторяется у Лукиана . Мысль эта не получает дальнейшего развития - Лукиан был не теоретиком искусства, а писателем-сатириком, - но она свидетельствует о глубоком поотесте Лукиана против той бессодержательной литературы, которую представляли собою риторические упражнения и нелепые фантастические истории. Обнажив убожество и лицемерие современной философии, высмеяв суеверия, Лукиан так же строго критиковал современную литературу.
Заостряя свое внимание на различных проявлениях идейного и нравственного кризиса современности, Лукиан, как мы видели, не обходил во-проса о социальном неравенстве. Однако этого вопроса он касался в более абстрактной форме: часто затрагиваемая Лукианом насущная проблема богатства и бедности решается им не путем показа таких взятых прямо из жизни образов, какие он создает в борьбе против суеверий (Перегрин, Александр), а на не связанном с конкретной действительностью II в. материале. Богачи и бедняки Лукиана либо живут в эллинистическую эпоху или в эпоху расцвета Афин, либо это такие персонажи, как Крез и Мидас, Диоген и Менипп, чьи имена служат готовыми символами богатства или презрения к нему. Но сама постановка вопроса о богатстве и бедности и частые возвращения к этому вопросу свидетельствуют о важности его для Лукиана. Особое внимание уделяет писатель положению философов, состоящих на жаловании у богачей, и параситов-прихлебателей вообще .
Психология прихлебательства была высмеяна Лукианом, в частности, в диалоге "Парасит" Парасит доказывает, что ему живется лучше, чем философам и что жить на чужой счет - такое же ремесло, как всякое другое ("Парасит", 2) .
Тихиад . А все-таки как подумаешь да представишь себе одну вещь, - то-то будет смеха!
Парасит . Какую это?
Тихиад . Если и в письмах сверху, как обыкновенно, мы написали бы: Симону, прихлебателю.
Но если в диалоге "Парасит" наглецу и любителю легкой жизни Симону противопоставлялся Эпикур как олицетворение философии, то в рассуждении "О философах, состоящих на жаловании", написанном в эпистолярной форме и относящемся к поздним произведениям Лукиана, философию представляет не благородный, непрактичный Эпикур, а шуты, состоящие на жаловании у богачей. "Когда человек, - пишет Лукиан, - оставаясь всю жизнь бедняком, нищим, живя подачками, воображает, будто тем самым он избегает бедности, я не знаю, можно ли отрицать, что такой человек сам себя обманывает" (гл. 5). Положение философа, живущего на содержании у богача, Лукиан приравнивает к положению раба. Любопытна одна реальная, бытовая подробность, которую вносит Лукиан в это в общем абстрактное рассуждение. Она сразу показывает, что избегающее имен и носящее умозрительный характер сочинение вызвано самыми конкретными, самыми подлинными обстоятельствами. Кроме того, деталь эта дополняет то представление об отношении Лукиана к важным римлянам, которое дает трактат "Как следует писать историю".
"И тебе не стыдно, - обращается Лукиан к философу-наемнику, - в толпе римлян одному выделяться своим чуждым плащом философа-грека и жалким образом коверкать латинский язык, а потом обедать на шумных и многолюдных обедах вместе с какими-то человеческими отбросами, по большей части - с негодяями разных мастей?" (гл. 24). Таким образом, если положение человека, живущего подачками, вообще унизительно, то совсем невыносимо положение чужестранца среди привилегированных римлян. Бедность в этом произведении олицетворяется не в тени Диогена, а в наиболее знакомом и близком Лукиану образе, более близком, чем образ бедного ремесленника Микилла, - образе человека интеллигентной профессии, вынужденного продавать свой труд.
"Оправдательное письмо", написанное, как видно, вскоре после этого произведения, имеет своей задачей не только отвести от писателя, занявшего официальную высокооплачиваемую должность в Египте, обвинение в том, что сам он состоит на жаловании, но и оправдать отход Лукиана от некоторых других собственных убеждений. В прошлом Лукиан не раз сравнивал высокие общественные посты с актерскими масками, которые создают внешний эффект, тогда как актер, надевающий их, остается тем же актером. Теперь самого Лукиана можно сравнить с таким актером. Что ответить на это? Прежде чем перейти к риторическим оправданиям, Лукиан дает своим возможным обвинителям честный ответ: "Не будет ли для меня всего вернее поступить умышленно неправильно, обратить нападающим тыл и, не отрицая своей неправоты, прибегнуть к общему известному оправданию - я разумею Судьбу, Рок, Предопределение - и умолять моих обличителй, пусть проявят они ко мне снисхождение, зная, что ни в чем мы над собой не властны..." (гл. 8).
Но отступление от собственных принципов распространилось и на литературную деятельность Лукиана. Писатель, почувствовавший в сорок лет отвращение к риторике, написавший на нее такую убийственную сатиру, как "Учитель красноречия", пародировавший риторические формулы в своих антирелигиозных диалогах - Лукиан в старости снова принимается за декламацию.
К этому периоду лукиановской "второй риторики" относятся речи "Про Диониса" и "Про Геракла", построенные по типу пролалий "Жаждни" и риторическое сочинение "В оправдание ошибки, допущенной в приветствии". Во всех этих произведениях есть указания на почтенный возраст автора. Особенно любопытно оправдательное слово. Здесь дана как бы анатомия риторических произведений подобного рода. Автор, приветствуя утром некое высокопоставленное лицо, по ошибке сказал "гигиайне" (здравствуй) вместо общепринятого "хайре" (радуйся). Теперь он пишет целое сочинение, которое должно оправдать эту оплошность. "Приступая к этому сочинению, я думал, что столкнусь с задачей весьма затруднительной, - в дальнейшем, однако, оказалось, что есть много такого, о чем следует поговорить" (гл. 2). Ссылаясь на Гомера, Платона, Пифагора, на случаи из жизни Александра Македонского, царя Пирра и других правителей и демонстрируя при этом недюжинную начитанность, Лукиан доказывает правомерность употребления слова "гигиайне" в данном случае. По пустяковому поводу написан целый трактат, привлечена целая цепь доказательств. В этом и состоит существо риторики. Как бы бравируя своей декламаторской техникой, Лукиан заявляет: "Мне кажется, что я договорился уже до того, что естественно возникает новое опасение: как бы не подумал кто-нибудь, будто я ошибся намеренно, чтобы написать это оправдательное слово. Так пусть же, любезный Асклепий, речь моя покажется не оправданием, но лишь выступлением оратора, желающего показать свое искусство" (гл. 19).
Как видно, в старости Лукианом были написаны и веселые пародии на греческую трагедию - "Трагоподагра" и "Быстроног". Надо, однако, повторить, что подлинность приписываемых Лукиану поэтических произведений точно не установлена. Но сравнение этих "трагедий" с пародиями на философский диалог, с "Правдивой историей", а также с "Зевсом-трагиком", где есть партии, написанные ямбическим триметром - главным стихотворным размером трагедии, - говорит в пользу предположения, что "Трагоподагра" и "Быстроног" - произведения Лукиана. В обеих "трагедиях" участвует хор подагриков. "Трагический" конфликт и в одной, и в другой - беспомощность человека перед подагрой. Кроме ямбического триметра, мы встречаем в этих пародиях и другие стихотворные размеры, принятые в трагедии. Оба произведения - юмористические, а не сатирические. Смех читателя вызывают не обличения каких-либо современных явлений, а самый факт перелицовки трагедии. Но едва ли это может служить доказательством подложности этих произведений. Они вполне подходят к последнему периоду творчества Лукиана, для которого характерно увлечение голой литературной техникой. Что касается эпиграмм, также входящих в собрания сочинений Лукиана, то вопрос о подложности или подлинности каждой из них потребовал бы слишком много места для изложения (всего эпиграмм 53), а решение его в каждом отдельном случае не изменило бы нашего представления о творческом пути Лукиана. Заметим только, что некоторые эпиграммы (например 45, - о том, что носить бороду еще не значит быть мудрецом) по своей мысли напоминают прозаические произведения Лукиана, в то время как другие (например 9, - о том, что от богов не скроешься) содержат неожиданные в устах Лукиана утверждения.
Путь Лукиана был неровным и трудным. Начав свою деятельность как ритор-декламатор, Лукиан затем отошел от риторики, чтобы обратиться к действительности, откликнуться на насущные вопросы современности. Внимание Лукиана было сосредоточено на идеологическом кризисе, царившем на всем находившемся под римским владычеством Средиземноморье. Лукиановская критика религиозных, художественных и философских взглядов прошлого была ранней предвестницей гибели рабовладельческого строя. Но, высмеивая богов, издеваясь над современными лжефилософами, олицетворявшими кризис античной философии, находя нелепым художественный вымысел древних писателей, Лукиан, представитель II в. н. э. и к тому же свободный, а не раб, не видел глубоких причин этого идеологического кризиса. В творчестве его заключены элементы социальной сатиры, направленной против класса богачей. Самым ярким представителем такой сатиры был Ювенал - старший римский современник Лукиана. Однако большое прогрессивное значение творчества Лукиана определяется не этими настроениями, - они не стали главной темой писателя, не получили должного развития, - а критикой религиозных суеверий и философского обмана, тормозивших пробуждение широких народных масс. Историческая бесперспективность (в условиях рабовладельческого строя) класса, к которому принадлежал Лукиан, - вот что было в конечном счете причиной превращения свободолюбивого человека и писателя-сатирика снова в ритора. Но в историю античной литературы Лукиан вошел не как ритор, а как сатирик, его произведения служат одним из лучших источников для изучения раннего христианства. Перевод С. С. Лукьянова. Ктесий - современник Ксенофонта, автор сочинений «Персия» и «Индия»; от обоих трудов дошли только отрывки. Перевод Н. П. Баранова.
Перевод Н. П. Баранова.
Перевод Н. П. Баранова.

Перевод Б. В. Казанского

Гермес, Гефест и Прометей

1. Гермес. Вот тот Кавказ, Гефест, к которому нужно пригвоздить этого несчастного титана. Посмотрим кругом, нет ли тут какого-нибудь подходящего утеса, не покрытого снегом, чтобы покрепче вделать цепи и повесить Прометея так, чтобы он был хорошо видим всеми.

Гефест. Посмотрим, Гермес. Нужно его распять не слишком низко к земле, чтобы люди, создание его рук, не пришли ему на помощь, но и не близко к вершине, так как его не будет видно снизу; а вот, если хочешь, распнем его здесь, посредине, над пропастью, чтобы его руки были распростерты от этого утеса до противоположного.

Гермес. Правильно ты решил. Эти скалы голы, отовсюду недоступны и слегка покаты, а тот утес имеет такой узкий подъем, что с трудом можно стоять на кончиках пальцев: здесь было бы самое удобное место для распятия… Не медли же, Прометей, всходи сюда и дай себя приковать к горе.

2. Прометей. Хоть бы вы меня, Гефест и Гермес, пожалели: я страдаю незаслуженно!

Гермес. Хорошо тебе говорить: «пожалейте»! Чтобы мы были преданы пытке вместо тебя, как только ослушаемся приказания? Разве тебе кажется, что Кавказ недостаточно велик и на нем не будет места, чтобы приковать к нему еще двоих? Но протяни же правую руку. А ты, Гефест, замкни ее в кольцо и прибей, с силой ударяя по гвоздю молотом. Давай и другую! Пусть и эта рука будет получше закована. Вот и отлично! Скоро слетит орел разрывать твою печень, чтобы ты получил полностью оплату за свое прекрасное и искусное изобретение.

3. Прометей. О, Крон, Иапет, и ты, моя мать, посмотрите, что я, несчастный, терплю, хотя не совершил ничего преступного!

Гермес. Ничего преступного, Прометей? Но ведь когда тебе поручили раздел мяса между тобой и Зевсом, ты прежде всего поступил совершенно несправедливо и бесчестно, отобрав самому себе лучшие куски, а Зевсу отдав обманно одни кости, "жиром их белым покрывши"? Ведь, клянусь Зевсом, помнится, так говорил Гесиод. Затем ты изваял людей, эти преступнейшие существа, и, что еще хуже всего, женщин. Ко всему этому, ты похитил ценнейшее достояние богов, огонь, и дал его людям. И, совершив подобные преступления, ты утверждаешь, что тебя заковали в цепи без всякой вины с твоей стороны?

4. Прометей. По-видимому, Гермес, и ты хочешь, по словам Гомера, "невинного сделать виновным", если упрекаешь меня в подобных преступлениях. Что касается меня, то я за совершенное мной считал бы себя достойным почетного угощения в пританее, если бы существовала справедливость. Право, если бы у тебя было свободное время, я бы охотно произнес речь в защиту от возводимых на меня обвинений, чтобы показать, как несправедлив приговор Зевса. А ты ведь речист и кляузник, - возьми на себя защиту Зевса, доказывая, будто он вынес правильный приговор о распятии меня на Кавказе, у этих Каспийских врат, как жалостное зрелище для всех скифов.

Гермес. Твое желание пересмотреть дело, Прометей, запоздало и совершенно излишне. Но все-таки говори. Все равно мне нужно подождать, пока не слетит орел, чтобы заняться твоей печенью. Было бы хорошо воспользоваться свободным временем, для того чтобы послушать твою софистику, так как в споре ты изворотливее всех.

5. Прометей. В таком случае, Гермес, говори первым и так, чтобы обвинить меня сильнейшим образом и не упустить ничего в защите твоего отца. Тебя же, Гефест, я беру в судьи.

Гефест. Нет, клянусь Зевсом, я буду не судьей, а также обвинителем: ведь ты похитил огонь и оставил мой горн без жара!

Прометей. Ну так разделите ваши речи: ты поддерживай обвинение о похищении огня, а Гермес пусть обвиняет меня в создании человека и дележе мяса. Ведь вы оба, кажется, искусны и сильны в споре.

Гефест. Гермес и за меня скажет. Я не создан для судебных речей, для меня все в моей кузнице. А он ритор и основательно занимался подобными вещами.

Прометей. Я бы не подумал, что Гермес захочет говорить также и о похищении огня и порицать меня, так как в этом случае я его товарищ по ремеслу.

Но, впрочем, сын Маи, если ты берешь на себя и это дело, то пора уже начать обвинение.

6. Гермес. Право, Прометей, нужно много речей и хорошую подготовку для выяснения всего, что ты совершил. Ведь достаточно перечислить главнейшие твои беззакония: именно - когда тебе было предоставлено разделить мясо, ты лучшие куски для себя приберег, а царя богов обманул; ты изваял людей, вещь совершенно ненужную, и принес им огонь, похитив его у нас. И, мне кажется, почтеннейший, ты не понимаешь, что испытал на себе безграничное человеколюбие Зевса после таких поступков. А если ты отрицаешь, что делал все это, то придется доказать это в обстоятельной речи и постараться обнаружить истину. Если же ты признаешь, что совершил дележ мяса, что своими людьми ввел новшество и похитил огонь, - с меня довольно обвинения, и я не стал бы говорить дальше; это была бы пустая болтовня.

7. Прометей. Мы увидим немного позднее, не болтовня ли также и то, что ты сказал; а теперь, если ты говоришь, что обвинение достаточно, я попробую, насколько смогу, разрушить его.

Прежде всего выслушай дело о мясе. Хотя, клянусь Ураном, и теперь, говоря об этом, мне стыдно за Зевса! Он так мелочен и злопамятен, что, найдя в своей части небольшую кость, посылает из-за этого на распятие такого древнего бога, как я, позабыв о моей помощи и не подумав, как незначительна причина его гнева. Он, как мальчик, сердится и негодует, если не получает большей части.

8. Между тем, Гермес, о подобных застольных обманах, мне кажется, не следует помнить, а если и случалась какая-нибудь погрешность, то нужно принять это за шутку и тут же на пирушке оставить свой гнев. А приберегать ненависть на завтра, злоумышлять и сохранять какой-то вчерашний гнев - это совсем богам не пристало и вообще это не царское дело.

Право, если бы лишить пирушки этих забав - обмана, шуток, поддразнивания и насмешек, то останется только пьянство, пресыщение и молчание - все вещи мрачные и безрадостные, весьма не подходящие к пирушке. И я никак не думал, что Зевс еще будет об этом помнить на следующий день, начнет гневаться и станет считать, что он подвергся страшному оскорблению, если при разделе мяса кто-нибудь сыграет с ним шутку, чтобы испытать, различит ли он при выборе лучший кусок.

9. Предположи, однако, Гермес, еще худшее: что Зевсу при дележе не только досталась худшая часть, а она у него была совсем отнята. Что же? Из-за этого следовало бы, по пословице, небу смешаться с землей, придумывать цепи и пытки, и Кавказ, посылать орлов и выклевывать печень? Смотри, чтобы это негодование не уличило Зевса в мелочности, бедности мысли и раздражительности. Действительно, что стал бы делать Зевс, потеряв целого быка, если из-за небольшой доли мяса он так сердится?

10. Все-таки насколько справедливее относятся к подобным вещам люди, а ведь, казалось бы, им естественнее быть более резкими в гневе, чем боги! Между тем никто из них не осудит повара на распятие, если, варя мясо, он опустил бы палец в навар и облизал его или, поджаривая, отрезал бы себе и проглотил кусок жаркого, - люди прощают это. А если они чересчур рассердятся, то пустят в дело кулаки или дадут пощечину, но никого не подвергнут пытке за такой ничтожный проступок.

Ну, вот и все по поводу мяса; мне стыдно оправдываться, но гораздо стыднее ему обвинять меня в этом.

11. Но пора уже держать речь о моем ваянии и создании людей. В этом проступке, Гермес, заключается двойное обвинение, и я не знаю, в каком смысле вы мне его вменяете в вину. Заключается ли она в том, что не нужно было вовсе создавать людей, и было лучше бы, если б они продолжали оставаться землей; или вина моя в том, что людей изваять следовало, но нужно было придать им иной вид? Но я скажу о том и о другом. И сначала я постараюсь показать, что богам не принесло никакого вреда появление на свет людей; а потом - что богам оно было гораздо выгоднее и приятнее, чем если бы земля продолжала оставаться пустынной и безлюдной.